— Любовь, скреплённая страхом.
— А что, может быть так и надо…
Фриккел иронически прокашлялся. Гул пошёл на убыль.
— Лукав мудрец, что стал поэтом, и рубит рифмы сгоряча. Отвечу я ему на это скупым куплетом…
— Палача! — подхватила толпа.
Поигрывая плёткой Фриккел сделал ещё один круг. Проходя мимо виселицы, он как бы нечаянно легонько хлестнул сзади по икрам Тренды. Та дёрнулась вниз едва не задохнувшись в петле и не свалившись с мешка. Палач грациозно удержал её от падения, шутливо погрозил пальцем и, вернувшись к краю помоста продолжал.
— Мне, право, ближе звуки песен, и лапа тянется к перу, но сердцу отдых неизвестен и долг взывает…
— К топору! — закричала толпа.
— Итак, начнём! Как говориться, день прожить — не поле перейти, верно? — он схватил длинный кол и, изобразив движения копьеметателя, пробежался по краю помоста. Первые ряды шарахнулись назад.
— Блудлив осёл, петух — не хуже! — продекламировал он торжественным голосом, — но ту блудливую козу давно с терпеньем ожидает соитие сидя…
На колу! — закончила толпа.
Стражники прижали Аланкору к топчану. Помощники палача раздвинули ей ноги. Фриккел придирчиво осмотрел место, куда должен был войти кол. Затем он маленьким топориком легонько подстругал и выровнял его вершину и немного притупил остриё, постучав по нему обухом.
— Остановитесь! Остановите казнь!
Толпа заволновалась. Кто-то человек отчаянно пробивался сквозь ряды продолжая выкрики. Наконец он протиснулся к помосту. Это был молодой человек в поношенной холщовой одежде с короткими взъерошенными чёрными волосами, оттеняющими бледность лица. В больших влажных глазах читалась безрассудная решимость.
Глава 20
— Стойте! Прекратите! — кричал юноша, размахивая руками, пытаясь привлечь внимание правителя.
— Ну вот опять мешают! — с досадой сплюнул палач, уже пристроивший кол позади Аланкоры так, что оставалось только воткнуть его в тело.
Тамменмирт поднялся с места.
— Кто позволил тебе принимать здесь решения?
— Обозревая текущий момент ситуации, складывается впечатление, что он располагает моим временем! — под хохот публики заявил Фриккел.
— Послушай, правитель… Послушайте все! — заговорил молодой человек срывающимся от волнения голосом. — Мир и так переполнен злом. Не умножайте его более. Прервите цепь насилия! Довольно расправ и казней! Довольно крови! Мы не в праве брать то, что не давали. Жизнь даётся человеку свыше и не нам её отнимать!
— Выходит, нужно отвергнуть закон и простить всех врагов и преступников? — сдержано спросил правитель.
— Воистину, прощение, а не месть должно стать нашим законом! Смирение — вот оружие против врагов! Месть, на которой стоит закон, недостойна человека! Путём мести нельзя подняться к Добру. А Добро есть семя мира и высший закон вселенной, стоящий над людьми и богами. Добро есть бог богов! Если тебе нужна жертва — возьми меня и отпусти этих людей!
— Я против! — решительно вставил палач, — Я не люблю иметь дело с сумасшедшими. Здесь лекарь нужен…
— Отпусти их! Отринь закон людей во имя закона Добра!
— Ты кончил? — спросил Тамменмирт, — Прекрасно! А теперь послушай! Слушайте жители Амтасы! Этот человек хочет, чтобы все преступники были отпущены с миром и продолжали свои гнусные дела, а мы бы утешались сознанием собственной доброты и смирения. Так вот, что я на это скажу. Кто сказал, что месть недостойна человека? Месть именно человеку-то и присуща. Кто видел, чтобы животные друг другу мстили? Увиливая от мести, мы сваливаем на богов нашу грязную работу по установлению равновесия и порядка в мире. Ибо не Добро поддерживает мир, а равновесие начал. Месть — не порок, а долг наш по установлению гармонии между людьми. А закон есть разумная мера мести. И ещё! Я правлю городом не первый год и кое-что в этом деле понимаю. Если не мстит закон, то мстят сами люди. И вот тогда их неподзаконная месть становится дикой и неумеренной, а к закону перестают относиться всерьёз. Такова человеческая природа, сколько бы вы не твердили о том, каким должен быть человек. Да и кто дал вам знать каким он должен быть? Живите так, как нашептал вам на ухо ваш добрый бог, если вам так хочется. Но не посягайте на людской закон, поддерживающий в мире равновесие. Смирение, говоришь! Смирение — это утешение бессильных, а кротость — облагороженная слабость! Если смиренно относиться к врагам, то и дня не проживёшь! Если волки будут смиренны, то перемрут с голоду, а зайцы заполнят весь мир. Может ваш добрый бог именно этого и хочет? И думал ли о добре и зле тот, кто устраивал законы для волков и зайцев? А? Что скажешь?
Юноша пытался что-то возразить, но его голос был заглушён смехом и презрительным гомоном толпы.
— Так вот! — продолжал правитель. — Я не принимаю твоей жертвы. За тобой нет никакой вины, кроме безмерной самонадеянности и нахальства. Поэтому наказывать тебя особенно не за что. Особенно сегодня. Но ваша община мне поднадоела. Без вас хватает умников в Амтасе! С этого дня я запрещаю адептам вашей веры показываться в городе и смущать людей прекраснодушной болтовнёй. — Эй, — обратился он к стражникам, — проводите этого молодого человека до ворот и чтобы я его в городе больше не видел!
— Мне жаль тебя правитель! Твоей душой завладели демоны зла! — продолжал выкрикивать юноша, пока стражники тащили его прочь.
— Жаль ему меня! Вы слышали? Каков нахал! — негромко хмыкнул Тамменмирт, садясь на место и вытирая разгорячённое лицо бархатным полотенцем, которое не замедлил подать слуга.
— Кто это? — спросил Сфагам.
— Так…Одна новая секта. Развелось их последнее время… Их называют двуединщиками. У них своя вера… Пришли из южных провинций и проповедуют очень странное учение. Сначала их было совсем мало, но народ за ними идёт. Я слышал, к ним даже иногда присоединяются богатые люди и высокие чиновники. Чем-то они людей цепляют… Но я их не люблю. Есть в них нечто такое… сам не пойму…Что-то происходит в мире. Что-то тревожное…
— Старые боги состарились и вот-вот умрут. А они пришли претендовать на их наследство. Я видел много разных общин со своей верой. Наши братья часто вступали с ними в диспуты. Я остерегаюсь верить людям, которые доподлинно знают как надо жить. Но за этими стоит скрытая сила. Пока скрытая… Я это вижу. Мой тебе совет, хоть ты и выгнал их из города, не оставляй их без внимания. Не знаю какой новый мир они способны построить, но разрушить старый у них сил, пожалуй, хватит.
Правитель многозначительно кивнул.
В это время снизу поднялась волна восторженного гула. Подручные палача, внимая его дирижирующим жестам, медленно поднимали над помостом посаженную на кол Аланкору. Та нелепо дёргалась, неистово мотая головой, издавая мычания и сдавленные горловые звуки, глухо вырывающиеся из завязанного рта.
— Он спутал нить моих мысленных раздумий! Этот зануда… — палач виновато развёл руками перед публикой.
— Всем видно? — крикнул он показывая рукой вверх, где на вершине шеста продолжала дёргаться бывшая правительница города. — Вот так!
Толпа ответила волной восторженных голосов.
— А этого всем видно? — Фриккел подскочил к привязанному к столбу детине.
Новая ревущая волна прокатилась по площади.
В руке палача появился длинный кривой кинжал. Поиграв им в руках, он вновь напустил на себя глубокомысленный вид и сделал шаг к в сторону публики.
— О сколь паскуден человек, что бесу, сколь не лезь из кожи, его в паскудстве не догнать и не состроить этой…
— Рожи! — прохохотала толпа.
Развернувшись в прыжке Фриккел молниеносно полоснул лезвием по плечу привязанного. Зрители вскрикнули. Детина даже сразу не понял, что произошло и мутным взглядом уставился на красное пятно густо поплывшее по одежде.
— Затихло эхо от собаки, но след верблюда не остыл, а вид бессовестного вора всё также мерзок и постыл!
Последовал новый прыжок, но на этот раз остриё лишь слегка чиркнуло по одежде. Детина в ужасе дёрнулся и чан со смолой над его головой зловеще покачнулся. Палач шутливо погрозил ему кулаком и медленно отошёл на пару шагов, но вдруг мгновенно совершил прыжок обратно и на груди и животе казнимого пролегла длинная кровавая полоса. Звуки барабана стали громче и ритм их усложнился. Игра палача с публикой продолжалась. С каждым новым ударом рёв публики становился громче и иступлённее. Гембра смотрела на это представление широко открытыми от возбуждения и азарта глазами. Но где-то в глубине сознания время от времени всплывала мысль о том насколько ей повезло вчера в подвале. Ламисса сначала то и дело в ужасе прятала голову за плечо Кинвинда, но потом, будто непонятная сила пробила барьер страха и сострадания. Холодный парализующий стержень, сжимающий сердце и свербящий в промежности, растаял и сознание внутренне открылось происходящему. Сознание открылось и оказалось завороженным. Бой барабана и ритмичные танцующие движения палача, его стишки и прибаутки под размеренный рёв толпы воссоздавали страшный и магически затягивающий ритуал. Ламиссе уже не казалось страшным быть рядом и видеть всё это. Вид крови, и крики боли уже не встряхивали сердце и не отдавались в душе саднящими занозами. Это было частью единого действа, где всё было предзадано изначально и органично связано одно с другим. Уже не было даже ни палача, ни его жертвы, а была одна лишь мистерия. Мистерия, которая текла по своим собственным правилам, растворяя в себе волю участников, пресуществляясь через них. Подумалось даже, что быть жертвой не так уж и страшно. Испугавшись этой мысли, Ламисса опустила голову и зажала её руками. Но через несколько мгновений толпа взорвалась таким рёвом, что женщина невольно подняла голову. Чан, всё-таки опрокинулся и детина облитый вязкой дымящийся жижей теперь лишь слабо дёргался. Подручные палача осторожно, но быстро отвязали его от столба и, подхватив за ноги, бодро поволокли в виселице.