— …Я — мост, соединяющий стороны разорванного мира, — продолжал свою негромкую речь пророк. — Через меня люди обретут утраченное единство и истинный путь спасения. Раньше в прошлом золотой век искали и всё надеялись как-нибудь в древность вернуться… А я говорю — не в древности спасенье. Не в прошлом, а в будущем. Древние мудрецы это понимали, а вот люди до сих пор не поймут… Впереди конец, впереди битва, впереди победа света над тьмой. Но чтобы там, в конце времени, свет победил тьму, каждый из нас должен победить тьму в своей душе. Ибо не смертные оболочки сойдутся в той битве, а души. Сердце моё сжимается, когда я вижу это… А я вижу… Я послан, чтобы донести свет небесного отца. Я послан… Я — смертный… Скажите, как не любить мне отца небесного, который от своего величия снизошёл до страданий человеческих? Боги, которые когда-то сотворили мир, одряхлели и ничего с этим миром поделать не могут. Оттого и вера в них слабеет. Разве могут эти чурбаны и идолы исправить мир? Исправить и спасти? Нет, — говорю я. Только единый небесный отец, протянувший руку человеку и воплотивший в нём свою божественную мысль, способен на это.
— Скажи, учитель, как открыть душу божественному свету? — воспользовавшись паузой, спросил чей-то голос из темноты.
— Я уже много раз об этом говорил…
— Но ты всякий раз говоришь по-разному, — с оттенком почтительной просьбы вступил другой голос.
— А вы хотели раз и навсегда привязать суть к словам? — с лёгкой иронией в голосе, вставил Сфагам.
— Вот…Мастер всё понимает… — грустно усмехнулся пророк. — …Чтобы открыть душу свету, надо, прежде всего, сломать тот забор, который окружает каждого из вас и преграждает путь живительным лучам. Это значит слышать эхо своих слов в чужой душе, которая уже становится не чужой, а своей. Это значит одинаково страдать рядом со страдающим, голодать рядом с голодным, рыдать рядом с обиженным и радоваться рядом со счастливым. А когда на тебя снизойдут лучи небесного отца, открыть своё сердце любви и благодарности и тотчас же поделиться всем этим с тем, кто рядом. И тогда сердца ваши укрепятся верой. А когда сердца ваши укрепятся верой, тогда отец позаботится о вас. И всё будет дано вам… Не всё, что пожелаете вы в своей алчности человеческой, а всё, что воистину необходимо вам будет по судьбе вашей. И хлеб, и кров, и сила, и мука, и бессмертье. Бессмертье в духе… А я… Я же послан, чтобы разделить свет и тьму. Разделить и различить их в душах, ибо тьма сияет подобно свету. И души гибнут в этом проклятом сиянии! Я различаю и соединяю, я и "один", и "два", и "три". Я — и круг, и линия, я — и берега, и мост. Мост для идущих к свету. Мост для идущих к Отцу… Понятно ли вам?
Ученики ответили нестройным утвердительным шёпотом.
— Вот так… Они всегда говорят, что понимают, — тихо сказал пророк не то Сфагаму, не то сам себе, — когда я сказал, что для тех, кто черпает силы в сокровенных глубинах божественного Слова, природа с её стихиями, камнями, деревьями и водопадами, горами и облаками, животными и растениями, богами и духами более не важна и не интересна, а важна, прежде всего, борьба добра и зла в собственной душе, то кое-кто тут же заявил, что необходимо уничтожить все гадательные и медицинские книги, чтобы они не проникали в народ и не отвлекали его от духовного возделывания душ. Ох, и наломают же они дров после меня!
— Боюсь, они уже начали, — сказал Сфагам. — Ты сдвинул камень с вершины горы и теперь тебе уже не остановить лавину. А всё сводится к тому вопросу, на который ты так и не ответил. Тебе открыли ТВОЮ ЗАДАЧУ, но известны ли тебе ИСТИННЫЕ ЦЕЛИ того, кто тебя послал? А главное — ЗНАЕТ ЛИ ОН САМ, что из этого всего получится? Сдаётся мне, что если люди слепо уверуют в Слово, то расстояние между словом и делом не сократится, а увеличится. И скоро мы всё это увидим…
Шум возбуждённых голосов, раздавшийся со стороны главного здания, прервал слова Сфагама.
— Там что-то случилось, — сказал он, поднимаясь с места.
— Я буду рад продолжить беседу. Мы почти каждый вечер здесь собираемся, — не отрывая глаз от огня проговорил пророк.
На площадку возле главного здания продолжали сбегаться монахи. Прыгающие огни смоляных факелов взвивали лоскуты пламени к ночному небу.
— Дорогу! Дорогу патриарху! — услышал Сфагам громкие голоса, подойдя поближе.
Наставник спускался по лестнице в сопровождении двух молодых монахов, несущих факелы, а внизу перед крыльцом на земле лежали два неподвижных, накрытых тёмной тканью тела.
— Учитель! — обратился к патриарху выступивший вперёд монах, — Перед тобой тела двух солдат, которые намеревались тайно проникнуть в монастырь. Они напали на дозорных с оружием. Клянусь богами, часовой не хотел их убивать — мы помним твой приказ не вступать ни в какие стычки. Часовой даже меча не вынул… Но так уж получилось… Он нанёс каждому по одному ответному удару и оба оказались смертельными. Теперь он стыдится показываться перед тобой… Но если прикажешь, я приведу его.
— Нет нужды, — тихо проговорил патриарх. — Передай ему — пусть получше отрабатывает технику боя, чтоб не убивал с одного удара, когда это не нужно.
— Он ещё молодой… — вступился за своего товарища докладывающий.
— Ладно-ладно, — остановил его старик, — не в нём беда.
— Пролитая кровь — не слишком хороший аргумент в переговорах, — сказал Сфагам наставнику так, чтобы эти его слова слышал только он.
— Да, теперь можно ожидать всего. — Сжав губы, патриарх задумчиво уставился на убитых солдат.
— Поймали! Ещё одного поймали! — целый рой факельных огоньков заплясал, приближаясь со стороны северной стены.
Наставник поднял голову. Вскоре на пятачок яркого света втолкнули обезоруженного воина без шлема, со связанными за спиной руками. Судя по медальону с полковой эмблемой, это был младший офицер. Он был явно напуган видом своих мёртвых товарищей, но держался с достоинством и даже поклонился патриарху, насколько это было возможно в его положении.
— Зачем вы пытались проникнуть в монастырь? — спросил старик.
— Мы не замышляли ничего плохого ни против тебя, просветлённый наставник, ни против твоего монастыря. Нам было приказано убить того смутьяна, который возводит хулу на богов и смущает людей по всей стране своими речами. Того, который благодаря своей хитрости и вашей доверчивости обрел в этих стенах приют и защиту.
Патриарх молча кивал, глядя вниз. Затем после долгой паузы он вновь поднял голову.
— Развяжите его и верните ему оружие, — коротко распорядился он.
— А ты, — обратился он к офицеру, — отправляйся назад к тем, кто тебя послал, и передай, что мы сожалеем о гибели ваших солдат, в которой, однако, они сами прежде всего и виноваты. Ты сможешь забрать их тела. А главное, передай, что тот главный вопрос, из-за которого мы все оказались в таком положении, скоро разрешится. Я это знаю. Пусть ничего больше не предпринимают — это мой совет… — Положите убитых на тележку и проводите его к воротам.
Офицер снова поклонился патриарху и торопливо пристроил на место протянутый одним из монахов меч.
— Нам надо поговорить, Сфагам. Завтра. Эта история начинает мне надоедать… — тихо сказал наставник.
Сфагам почтительно кивнул и направился в сторону своей кельи. Ещё издали он почувствовал, что день ещё не кончился, и новые впечатления ждут его не где-нибудь, а в самой его обители. Он не ошибся. Открывая дверь, он уже знал, что в келье кто-то есть, и тонкая волна от этого "кого-то" была необычной. Совершенно необычной… Сфагам даже не удивился, когда, войдя в комнату, он увидел высокий неподвижно застывший силуэт, едва обрисованный скупым лунным светом, струившимся сквозь маленькое окошко.
Глава 24
При появлении Сфагама фигура даже не шелохнулась. Ночной гость продолжал неподвижно сидеть на низеньком стуле возле небольшого грубо сколоченного стола. Сфагам тихо прошёл в комнату и сел напротив. Свечка на столе вспыхнула сама собой. Из-под плотно сидящего чёрного капюшона сверкнули огромные серебристо-холодные, отчётливо светящиеся в темноте глаза. В старческом лице незнакомца было что-то нечеловеческое. Его крупные чеканные формы были словно выкованы из тяжёлого металла, а длинные седые пряди будто бы жили своей собственной жизнью. Они то вздымались вверх, окутывая серебряной пеленой глухую чёрную ткань капюшона, то струями падали вниз, становясь то короче, то длиннее. Густые белые брови сошлись над узкой переносицей.