— Это все абстракции. А давайте-ка, профессор, на личности перейдем… Вот для вас смысл слов «личное счастье»?

Из-за стены послышались удары железа по железу. Владимир Иванович занимался срочными делами.

— Чем вы там гремите? — спросил профессор.

— Мы? — не моргнув глазом, соврал Федосей. — А, по-моему, это где-то у вас…

Профессор посмотрел на полковника. Тот развел руками. Вполне возможно, что это стучат те четверо, что лезли в эти минуты по обшивке станции.

— Так как там на счет личного счастья?

— Личное счастье? — переспросил профессор. — Извольте. Я несусь на авто со скоростью 60 верст в час. Рядом красавица… Скорость и красота. Эта смесь пьянит меня как шампанское, которое также стоит рядом в серебряном ведерке….. Видимо смысл жизни в получении удовольствий. Если получаешь удовольствие — значит, Создатель дает тебе понять, что все верно делаешь. Если нет — значит, не тем занимаешься…

…Снизу из-под днища по пологой дуге взмыл какой-то кусок металла — то ли гаечный ключ, то ли молоток. Федосей не разобрал.

— Как кролик в цирке? Сделал то, что нужно дрессировщику — получи морковку. Нагадил на манеже — кнутом тебя… По-вашему выходит, что мужчина создан для того, чтоб пить водку и любить женщин?

— И кушать вкусно, — добавил профессор добродушно, — и еще чесать, где чешется….

Оба засмеялись. И с той и с другой стороны двери мир казался правильным и совершенным.

— В этом случае Богу следовало бы остановиться на животных.

Он представил свинью, выбравшуюся из грязи и ожесточенно чешущую спину о забор, и засмеялся.

— Да… Свинья для этого в самый раз.

— Если б все было так просто, то нас бы кормили. А так приходится чёрти чем заниматься, чтоб снискать хлеб насущный.

— Значит, в труде есть смысл и удовольствие..

— Какие?

— Ну, во-первых, труд делает еду вкуснее… Вы не отмечали такой странной закономерности — чем тяжелее труд человека, тем проще его пища? У простого рабочего на столе черный хлеб да картошка с селедкой, а у адвоката или профессора — икорка с коньячком, да ситный…

— Вы, Федосей, не прибедняйтесь со своей политграмотой. Знавал я и таких рабочих, у кого стол был не хуже профессорского…

— Много знавали-то?

— Ну, хорошо, не много… А что во вторых?

— А во-вторых, труд жизнь украшает. Вот, например, актер трудится — а мы получаем удовольствие.

— А кузнец?

— Что кузнец?

— От него какое удовольствие?

— Он авто сделает, на котором вы со своей дамой на свидание помчитесь.

— Ну, к даме я могу и просто так дойти..

— Ну, тогда, — не сдавался Малюков — он обруч к той бочке с шампанским выкует, что позволит вашей даме голову вскружить. …

Дёготь уже висел перед иллюминатором, размахивая руками, вызывая его наружу.

— Профессор, погодите минутку. Тут дело неотложное…. оторое также стоит рядом в серебряном ведерке…го.

Держа в руке шлем, Федосей спрыгнул вниз. На посадочной платформе кое-как закрепленный проволокой лежал кислородный баллон.

— Готово. Покидаем Царствие Небесное!

Они закрепили шлемы, и Федосей перебросил рукоять рубильника вверх, готовясь вновь увидеть, как из тонкой щели раскрывающегося люка брызнет ярким голубым светом и в пространство улетит наполняющий шлюз воздух.

Но ничего у него не вышло. Он перебрасывал рубильник туда-сюда, только не мелькала в контактах электрическая искра.

— Ну? — Дёготь прислонился к нему шлемом. — Что там?

— Обесточили.

Понятное дело, заблокировали… Только это ничего не меняло. Показав на запорный штурвал ручного открытия, люка сказал.

— А вручную?

— Слишком долго. Если они пробираются по оболочке, то могут уже быть там.

— Рискнем… Крути. Я ему пока зубы заговорю…

Вернувшись в корабль, он взял микрофон.

— Не заскучали, профессор?

— Вы, я так чувствую, что-то там предпринимаете, — сказал профессор. — Так не стоит. Будет у вас вместо успеха разочарование..

Скрипа он не слышал, но голубоватая щель в стене уже обозначилась. Медленно расширяясь, она словно театральный занавес, открывала перед ними новый мир.

Воздух с неслышным ревом рванулся в пустоту. Из-за обреза люка неслышно мелькнула фигурка в чужом скафандре и унеслась куда-то. Они почти успели, подумал Федосей, только вот именно, что почти…

— Ничего, мы попробуем. Вы вот, Ульрих Федорович, вы мне таки объясните, как это нож поймет смысл собственного существования? Это вы знаете, что он сделан для того, чтоб резать, а для него смысл жизни, может быть в том, чтоб лежать справа от тарелки… Или касаться наждачного круга… Или отражать в лезвии скатерть…

Рев воздуха, фонтанирующего в мировое пространство, становился все выше.

— Я серьёзно, Федосей Петрович.

— И я серьёзно, Ульрих Федорович. Поверьте, пройдет время и стыдно вам будет за недавние дела и за сегодняшний разговор.

Пауза повисла тяжелая как гиря.

— Вы же профессор Вохербрум. Ульрих Федорович Вохербрум… Шпрехен зи дойч, камрад профессор?

… Полковник вертел головой, не веря глазам.

То, что происходило, выходило за всяческие рамки. Где-то там, за стеной заскрежетало, и звук этот означал только одно. Створки люка расходились, выпуская большевиков на свободу.

Еще надеясь, что это какой-то хитроумный план, ведущий к погибели большевиков, Воленберг-Пихоцкий спросил:

— Что вы делаете профессор?

— Что я делаю? — переспросил тот. Его рука лежала на переброшенном в рабочее состояние рубильнике, а во взгляде жило тоже недоумение, что и в тоне полковника.

— Вы их отпускаете!

— Я?

— Вы! Вот этими самыми руками!

Профессор озадаченно посмотрел на него, а потом — на свои руки. Выражение мучительного недоумения несколько секунд державшееся на лице растворилось в снисходительной усмешке.

— Натюрлих. Ах, ну да… Вы же ничего не поняли… Они пригрозили, что если я этого не сделаю, то они включат двигатель и проплавят в станции дыру, величиной с корабль. Нам это нужно?

Он надеялся, что слова звучат достаточно убедительно для полковника. Тот стоял, нерешительно покусывая нижнюю губу — не знал верить или нет.

Сам-то профессор прекрасно понимал, что выпускал большевиков не он, а засевший в черепе профессор Вохербрум. Его вторая ипостась никуда не пропала. Она осталась внутри и в эти мгновения боролась с ним, стараясь взять верх.

— Держись!

Оттолкнувшись азотным бустером, яйцо выкатилось со станции.

И в дело вступил кислородный баллон. С неслышным шипением кислород бежал из раскрученного вентиля, заставляя корабль раскручиваться вокруг своей оси. Оборот, оборот, еще оборот…

Корабль кувыркался, и это стало спасением. Центробежная сила крутила стальную скорлупку, создавая иллюзию силы тяжести. Федосей почувствовал, как потяжелело тело, как тяжесть уронила на пол летающие по кабине мелкие вещи, а в иллюминаторе, словно новый Млечный Путь, висела быстро рассеивающаяся в пространстве туманная полоса.

Потом снизу выплыл Дёготь, придерживаясь рукой за подбитый глаз, и крикнул.

— Готово!

Двигатель взвыл, словно зверь, истосковавшийся по свежему мясу.

Владимир Иванович пристегнулся, стараясь не мешать товарищу, на долю которого досталось самое трудное. Сесть.

Страшно хотелось что-то посоветовать Федосею, но он стиснул зубы. И так видно было, что товарищ делает все, что можно делать, да и не так уж много возможностей у них тут было.

Чтоб занять себя и не прислушиваться к перебоям двигателя он продолжил считать про себя., параллельно думая, отчего это с ними такое приключилось… То ли профессор напоследок гадость подстроил со своими американскими друзьями, то ли само собой все так вышло — засбоила экспериментальная техника. Скорее всего последнее. Не то чтоб он не верил в черные профессорские замыслы, просто случалось и не такое с неотработанными конструкциями. Тем более если и было у американцев то, из чего они могли пальнуть им вдогонку, то вряд ли они могли попасть точно в корму. Уж больно причудливая траектория была в тот момент у аппарата.